13.07.2008

Конституционный суд, которому в ближайшее время придется иметь дело с иском группы родителей московских школьников, участвовавших в недобровольном эксперименте по введению единого госэкзамена (ЕГЭ), видимо, впервые столкнется с необходимостью трактовать Конституцию, запрещающую «опыты» над гражданами России без их на то согласия, исходя более из духа, а не буквы основного закона. Но, даже реши судьи не в пользу «эксперимента», вряд ли это изменит ситуацию.

Остались считанные недели до того момента, когда подписью президента Дмитрия Медведева ЕГЭ, которым теперь вместо яги пугают школьников младшего школьного возраста, станет обязательным и, соответственно, перестанет быть экспериментом.
Но «священные войны» вокруг ЕГЭ никуда не денутся, на деле вопрос, который придется решать судьям Конституционного суда, куда шире, чем вопрос о тестах в школьном образовании.

Происходящее вокруг ЕГЭ – чисто политическая проблема: прав и честен спикер Совета федерации Сергей Миронов, заявивший, что ЕГЭ разрушает систему образования в России. Общественные протесты, не такое частое дело в современной России, в случае с ЕГЭ – сообщение о том, что происходящее является элементом реальной, а не декоративной реформы образования.

Единый госэкзамен – реальная опасность для образования в России, это один из инструментов, который может в перспективе всего одного-двух десятилетий изменить и статус профессии школьного преподавателя в России в обществе, и ситуацию с социальной мобильностью населения, и многое другое.
Проблема лишь в том, что почти все ожидаемые перемены не в пользу существующему «образовательному укладу» в России. Поэтому против ЕГЭ протестуют не худшие, а лучшие представители средней и высшей школы страны.

Прежде всего, стоит вспомнить о базовых основаниях советско-российской школы последних 60—70 лет (ранее они были, на дилетантский взгляд, другими). Школьное образование в России – это не столько образование, сколько воспитание, то есть обучение школьников основам социальной иерархии, навыкам создания социальных связей, правилам формирования политических и общественных воззрений.
Взрывная популярность портала «Одноклассники.ру» в России в противовес Facebook, не ориентированного на поиск друзей, врагов и влюбленных в школьные и студенческие годы, – прекрасный тест. Именно в советской школе мы получили первые представления о том, как устроены социальные связи. Фигура школьного преподавателя остается фигурой Первого Руководителя навечно: вряд ли кто-то вспомнит, чему именно учила в восьмом классе тощая физичка по прозвищу Телескоп (очки с восемью диоптриями), а вот моральные уроки – от уроков «недоносительства» до уроков «справедливости» — вспомнит каждый первый. Школьные воспоминания советских учащихся (что, кстати, отличает их от воспоминаний учащихся 30—40-х годов) редко содержат описание интересного физического опыта или хорошего урока английского:

советская школа – это школа чего угодно, от человечности до конформизма, но учебникам и ретортам там немного места. В ней учат не столько химии, сколько отношению к жизни, окружающим, власти, руководству, миру в целом.
Было бы неверно полагать, что ЕГЭ – это универсальное оружие против советской школы как школы воспитания советского человека, но он пробивает в этой системе слишком большую брешь. Более всего среди школьных учителей я благодарен одной, ныне покойной. Преподавателя математики в пятом классе я ненавидел до 20 лет: именно она, родом из 20-х, пояснила мне, в какой степени я бездарен в вопросах, связанных с числами, — начитанность, сообразительность и прочие «большие надежды» ее волновали, как снег зимой. Это было ЕГЭ в чистом виде, но ее не хватило на меня: через два года она начала болеть. И, если бы не эта в высшей степени неприятная, на взгляд ребенка, особа, два других добрых гения моей школьной карьеры — физик и биолог — не смогли бы сделать для меня ничего:

школу я закончил бы с золотой медалью полнейшей сволочью. Возможно, сейчас я бы даже работал в «Единой России» — пропагандистом.
Советская школа – базовый из институтов общества в СССР, и крайне любопытный. Его основание вовсе не в коллективизме, как можно было бы предположить (для этой роли существовали комсомол и пионерская организация, отделенные от школы структурно и кое-где учителями открыто и легально нелюбимые), а в предпочтении субъективного успеха объективному. Оценка успеха – это всегда оценка преподавателя, классного руководителя, просто Руководителя. Он же, прежде всего, обязан быть человеком, с которым образуется контакт. Хороший советский учитель – всегда любимый учитель.

Это светлая сторона школьной медали. Вот обратная ее сторона: учителей, за редкими исключениями, не выбирают. Отличный преподаватель – как правило, образованный и талантливый человек, нередко патриарх школы. Повезет не всем, если не подсуетиться, и не всегда вопрос знаний у него будет главным, даже если приказать сердцу его любить.

ЕГЭ же – нелюбимая механическая машина, требующая именно знания школьной программы.
Напрасны стенания учителей о том, что ЕГЭ отсеивает талантливых детей и ориентирован на «заучивание вариантов». Простейший анализ вариантов ЕГЭ с точки зрения соответствия общеобразовательной программе (знакомился с программами ЕГЭ по обществознанию, физике, литературе, русскому языку) с пугающей точностью показывает: его нельзя сдать хорошо, что-либо заучив. Его можно написать за три с половиной часа, лишь полностью зная и понимая то, что написано в учебнике, причем по существу, а не формально. Единый тестовый экзамен отрезает необходимость любых дополнительных знаний, любых социальных умений, любой одаренности и в том числе отменяет необходимость преподавателя, умеющего что-либо, кроме преподавания знаний.

Именно это и ничто другое оспаривается, по сути, в Конституционном суде:

советская школа обучения с ЕГЭ становится лишь возможным дополнением к общеобразовательной школе, которой в России, в общем, пока нет.
Результаты тестов ЕГЭ 2008 года это показывают без экивоков: что удивительного в том, что средние баллы ЕГЭ по литературе и математике ниже, чем по другим дисциплинам? Заставить ребенка читать толстые книги и интересоваться математическими абстракциями в современной визуальной и эмоциональной культуре общества – действительно адов труд.

Нужен ли этот труд? Вопрос, собственно, к разработчикам школьной программы, но и не только к ним.

«Жесткость» ЕГЭ – это еще и конфликт собственно самой школы с потребностями экономики.
Лучше всего нынешняя школа в отличие от школы 30—40-х годов способна производить «заготовки» для гуманитарного высшего образования, это первые классы поточного производства интеллигентных советских людей (т. е. в первую очередь социально адаптированных индивидуумов, способных воспроизводить традиционные социальные иерархии). Демонтаж этой системы определяет яркость протеста против ЕГЭ – его возглавляют лучшие педагоги системы, без иронии и с уважением – сливки российской интеллигенции. Вопрос лишь в том, кто будет пить молоко, с которого снимают все сливки? Что остается за пределами хороших школ? Кадровые агентства в России, ненавидящие студентов российских вузов, дают ответ: западное образование здесь – это критерий высокой стоимости кандидата.

Стоит ли все сводить к стоимости? Возможно.

Происходящее в системе образования – аналог усилий силовых органов по созданию и следственных комитетов в МВД и при прокуратуре, новых спецслужб, аналитических управлений в них.
При этом парадоксальным образом есть и аналог ЕГЭ для советской милиции. Как и в случае со средней школой, существует советская школа анализа «успеваемости милиции» — это система отчетности.
Идеальная модель советского МВД – это структура, в которой раскрываемость преступлений растет, криминальный фон падает, число обращений граждан в МВД и прокуратуру снижается, равно как и число невинно заподозренных в преступлениях граждан. Удивляет ли вас в этой связи постоянное сокращение числа оправдательных приговоров в судах? Меня – нет: идеальная советская система правоохранения должна до нуля снизить преступность, число не по делу обвиняемых и нуждающихся в милиции. Она под это «заточена» так же, как советская школа «заточена» в идеале на выпуск 100-процентных отличников по всем предметам у абсолютно эффективных учителей.

Когда в советско-российском классе растет число «двоек» — это сигнал плохой работы преподавателя. Когда в подразделении МВД растут показатели преступности – это основание для проверки и кадровых выводов.
И – в обоих случаях – зарплат.

ЕГЭ в МВД называется «социологическим подходом»: в 70-х он успешно внедрен в полицейских структурах, например, в Великобритании.
Базовый принцип: уровень преступности в данный момент на конкретной территории – константа, равно как и удовлетворенность населения работой двух одинаково качественно работающими подразделениями полиции. Проверке и, возможно, усилению подлежит подразделение, где удовлетворенность выходит за рамки обычного, как и в случае с раскрываемостью преступлений: малая раскрываемость и плохие отзывы населения – возможно, плохая работа, высокая раскрываемость и всенародная любовь граждан – возможно, подтасовка.

Теперь скрестите эту модель и в МВД, и в школе с заложенной на уровне структуры обязанностью учителей и полицейских непрерывно повышать формальные показатели. Поэтому в МВД России от аналогов ЕГЭ открещиваются, как черт от ладана. Что же, менять всю систему?

Возможно, менять. Хотели бы вы, чтобы судьба школьника, его профессия, его карьера зависела в конечном итоге от добрых отношений с преподавателем? А нравится ли вам, что ваша безопасность на улице зависит лишь от взаимоотношений людей в РОВД с их начальством и более ни от чего?

Единый экзамен – это в итоге конфликт технологии и «человеческого подхода», вопрос выбора между сообществом профессионалов и сообществом приятных друг другу людей.
Верим ли мы в честный труд как единственный критерий успеха, оставляя вопрос социальных отношений за пределами школы? Нет — ЕГЭ вреден, советская школа – то, что мы должны сохранить. Да — добро пожаловать в совсем другую страну: здесь учителей разрешено не любить, как и коллег, а этика – дело семейное и личное.
Конституционному суду есть над чем думать: буквального ответа на этот вопрос в Конституции, как и у общества, нет.
Дмитрий Бутрин

Газета.Ru