07.06.2010
Резонный вопрос, если Пушкину в очередной раз пытаются навязать авторство "Конька-Горбунка"
Несколько месяцев назад наши читатели пережили очередной «культурный шок». На прилавках появилась книга: Александр Пушкин. Конек-Горбунок. Русская сказка / Вступит. ст. и подготовка текста Владимира Козаровецкого. — НПЦ Праксис, 2009. Первые 40 страниц ее занимает статья, в которой утверждается, что автором сказки «Конек-Горбунок» является не П.П. Ершов, как все знают вот уже скоро двести лет, а вовсе А.С. Пушкин. Что «открытие» принадлежит А.А. Лацису, а В.А. Козаровецкий поддерживает и пропагандирует его концепцию, смысл которой в том, что сказка написана Пушкиным, но он по причинам, которые объясняются в статье, опубликовал ее под чужим именем, заплатив студенту Ершову деньги за использование его имени в качестве титульного. А ныне «мистификация» Пушкина раскрыта.
Вступительная статья суммирует все аргументы Лациса — Козаровецкого в пользу данной версии. Заканчивается она «требованием» вернуть «Коньку-Горбунку» имя «истинного» автора — А.С. Пушкина — и ввести текст сказки в корпус пушкинских произведений. Козаровецкий предлагает, если ученые не хотят в этом участвовать, решить вопрос, так сказать, голосованием: «создать комиссию», куда бы вошли деятели культуры, литературоведы, пушкинисты и «представители общественных организаций», и решить (почему-то сразу «тройки» вспоминаются). «Вернуть» имя Пушкина на титульный лист сказки «Конек-Горбунок» он объявляет «проблемой национальной».
Признаюсь, мне впервые в жизни привелось столкнуться со столь радикальным подходом к решению научной текстологической проблемы (за каковую авторы ее выдают). При этом В.А. Козаровецкий обижен на специалистов-филологов, которые в полемику по поводу «Горбунка» не вступают, и видит в том высокомерие и едва ли не заговор ученых. И в каждой своей статье призывает «решить проблему» — любым способом. Кроме единственно возможного: если он в этом убежден, надо аргументированно доказать принадлежность текста сказки Пушкину.
Позиция ученых понятна. Как можно полемизировать с работами, ядро которых составляет выдуманная история весьма неприглядного свойства (по сути, «сделка» двух русских писателей, ставящая под сомнение их добрые имена). Под пером Лациса и Козаровецкого они оба, и Пушкин, и Ершов, предстают этакими слегка «подонистыми» (прошу прощения за выражение) персонажами, совершающими вполне нечистые (сегодня их назвали бы мошенническими) действия. Пушкин выглядит в этих статьях неким комбинатором и мистификатором (это, кстати, любимое определение Пушкина в устах наших авторов, хотя ни одной его мистификации они не называют), который «надувает» собственную жену, современников и потомков (оставляя, впрочем, для последних некоторые «зарубки» на память, чтобы они о его надувательствах все-таки догадались). А Ершов в них — бесталанный, нищий, неблагодарный неудачник, но порывающийся все же что-то урвать там, где уже получил однажды и где, якобы, ничего не создавал. Именно этот аспект проблемы заставляет меня вступить в ненаучную полемику со статьей В.А. Козаровецкого.
Вступительная статья книги, изданной В.А. Козаровецким, своего рода обманка. Она начинается как научная, в 25 пунктах автор обосновывает сомнения в принадлежности текста сказки «Конек-Горбунок» П.П. Ершову. Вопросов и сомнений так много, что, даже видя их «научную» несостоятельность, невольно ждешь, каковы же будут доказательства авторства Пушкина. Однако сомнениями все и кончается. Обычный метод атрибутивной филологической статьи использован здесь наполовину. Сомнения в известном явлении (в принадлежности сказки П.П. Ершову) высказаны, затем «выдана» гипотеза (сказку сочинил Пушкин), проверять и доказывать которую, т. е. проделать всю ту работу, которая обычно и составляет основную часть всякого настоящего научного исследования и настоящей научной статьи (а филология, что бы ни говорили дилетанты, это наука), автор публикации посчитал излишним.
Некоторые «доказательства» явно рассчитаны на наивность и неосведомленность читателей. Для автора статьи очевидно (!), что сказка не могла быть написана 18-летним Ершовым, ведь и «Пушкин в таком возрасте эту сказку написать не смог бы: стихи 18-летнего Пушкина явно слабее», — значит, само собой разумеется, «Горбунка» написал только Пушкин и только в зрелом возрасте (а что Пушкин в 18 лет уже создал две главы «Руслана и Людмилы» и больше 200 стихотворений, автор статьи, похоже, не знает или надеется, что не знают читатели). — «Как вообще объяснить этот странный всплеск гениальности, какого не знает история мировой литературы?» — Ой ли! А как же Пушкин, Дельвиг, Лермонтов (можно привести много имен). — «Чем объяснить, что все стихи Ершова, кроме сказки, бездарны (ни одной талантливой строки)?» — К сожалению, мало кто может достаточно обоснованно судить о творчестве Ершова сегодня. С другой стороны, все знают имена писателей, оставшихся в памяти поколений одним лишь произведением: И. Богданович, А.С. Грибоедов, Д. Дефо, аббат Прево… Так что эти «доказательства» — не более чем эмоциональное давление на читателей.
Но и аргументы, претендующие на большую научность, обнаруживают недостаточную осведомленность автора в материале. Нас хотят уверить, что «Горбунок» «вписан в контекст» пушкинского сказочного творчества: «Как объяснить перекличку «Конька-Горбунка» с пушкинскими сказками»? — У Ершова перекличка только с одной пушкинской сказкой, «О царе Салтане», которая, единственная к тому времени, была напечатана и послужила юному автору непосредственным толчком к его работе. А использованные в «Горбунке» цитаты из «Салтана» — элементарные заимствования сказочной атрибутики, каких много в нем и из других сказок, не пушкинских. Вот если бы авторы «концепции» взяли на себя труд прочитать хотя бы одно-два серьезных исследования, посвященных русской литературной сказке, они бы знали, насколько противоположны Пушкин и Ершов в своем восприятии народного творчества и насколько у них не совпадают задачи при сочинении сказок на народные сюжеты. Тогда бы, может, и всей этой заварухи с «национальной проблемой» не было.
Нельзя не привести несколько примеров намеренного искажения фактов и очевидных натяжках в статье, потому что людей, владеющих материалом мало, и не все могут уловить то постоянное «смещение смыслов», на котором авторы строят свою аргументацию. Например, в статье категорически утверждается: «ни одна живая душа» не знала о том, что Ершов пишет сказку. Но вот в воспоминаниях В.В. Григорьева, профессора Петербургского университета и однокурсника Ершова, мы читаем, что Ершов «на скучных лекциях» о древней истории с увлечением писал «свою» сказку (это было в учебную зиму 1833—1834 гг.).
Другое утверждение, что Ершов «письменно ни разу не обмолвился» о своем авторстве «Конька-Горбунка», тоже натяжка: в письмах В.А. Треборну он в разные годы рассказывал о готовящихся изданиях сказки, интересовался «грозной» критикой в «Отечественных записках» на издание 1840 года, сожалел, что «Современник» не откликнулся ни словом. А позже просил рассказать о балете «Конек-Горбунок» Сен-Леона: «Газетные известия, может быть, удовлетворительны для публики, но не для меня. Родительское сердце хотело бы знать всю подноготную о своем детище…», в другом письме сетовал: «Удастся ли когда-нибудь увидеть мое детище на сцене?»?
Одним из решающих аргументов в пользу авторства Пушкина, Козаровецкий считает анализ А.А. Лацисом самой первой описи библиотеки Пушкина: книга Ершова (издания 1834 г.) стояла, по Лацису, на одной полке с анонимными и псевдонимными изданиями, что трактуется им в пользу того, что Ершов не есть автор книги. Но ведь можно и иначе интерпретировать этот факт: перечисленные в описи книги, изданные без указания автора, не сохранились в библиотеке Пушкина (и описаний их нет), но это произведения В.И. Даля, В.М. Строева, А.О. Корниловича и И.П. Мятлева. Т.е. все они принадлежали перу хороших знакомых Пушкина, и, скорее всего, были ему подарены, тогда вполне можно предположить, что на них были дарственные надписи (возможно, «Горбунок» именно по этому признаку находился рядом, и тогда обрушивается еще один «доказательный» тезис о том, что Ершов свою книгу не дарил никому).
Подобным же образом, т. е. простым обращением к реальным фактам, текстам и деталям упоминаемых событий рассыпаются все приведенные в статье доказательства-сомнения.
Особый круг их составляют финансовые построения авторов концепции. Сначала пример с Ершовым, который оказывается стяжателем и нарушителем договора. Он, по версии авторов, получил от Пушкина 500 рублей за публикацию под своим именем в журнале «Библиотека для чтения» первой части «Горбунка». Но вот спустя несколько лет, осенью 1840 г., как рассказывает нам В.А. Козаровецкий, Ершов решил получить еще и просит своего друга Треборна потребовать от О.И. Сенковского (редактора «Библиотеки») еще деньги, якобы недополученные при публикации сказки в журнале, на что Сенковский грубо отреагировал. Ответ процитирован в статье как доказательство того, что Ершов сделал попытку «выцыганить» еще какие-то деньги сверх обещанного.
А из писем Ершова следует совсем другое. Он просил друга получить гонорар (600 рублей) за напечатанные в журнале стихи (когда и какие не сказано, но при желании можно просмотреть номера «Библиотеки для чтения», что и следовало бы сделать авторам, готовя статью с подобными обвинениями). И Сенковский поначалу (то ли не разобравшись, то ли из жадности) платить не захотел, но через некоторое время попросил прислать список напечатанных стихотворений и номера журналов с их публикациями. С такой подачей материалов можно полемизировать?
С Пушкиным еще интереснее. На вопрос, зачем Пушкину нужна была эта мистификация, у авторов два ответа. Первый — нужны были деньги, но особые, тайные от Натальи Николаевны, на карманные, так сказать, расходы (и он их якобы получил, издав под чужим именем «Конька-Горбунка» за 25—30 тысяч рублей). Поэту действительно летом 1834 года остро были нужны деньги, но не на карманные расходы, а чтобы уплатить проценты за два заложенных имения — отцовское и свое — и тем избежать ареста на имущество (оба имения в том году начинали описывать за долги). Так что, если бы гонорар за «Горбунка» действительно был, он бы решил эту проблему. И никакие реальные свидетельства того, что финансами в семье Пушкиных всегда распоряжался сам поэт, что жена получала от него только необходимые суммы для ведения хозяйства, что на туалеты Н.Н., и позже ее сестер, тратилась тетка Е.И. Загряжская, что финансовая жизнь Пушкина в 1834 г. хорошо документирована (известны все полученные за год суммы, траты, долги — «безумный» гонорар за сказку никак не вписывается в эту картину), не влияют на концепцию наших авторов. Кроме того, Пушкин никогда, ни за одну свою книгу, не получал такой огромной суммы, какую вычислил по неведомым источникам автор статьи (за полного «Онегина» он получил около 8 тысяч, за «Бориса Годунова» примерно столько же, за «Повести Белкина» около 3 тысяч). Но авторы концепции не удосужились поинтересоваться этой стороной дела.
Вторая причина мистификации, по их мнению, коренится в содержании сказки. Они усмотрели в ней два крамольных места: фигура царского Стольника трактуется как пародия на Бенкендорфа, шефа жандармов, а в «державном ките», проглотившем корабли — содержится якобы намек на царя, упрятавшего декабристов в Сибирь. И сочли, что Пушкин с подобной крамолой к высочайшему цензору толкнуться никак не мог, опасно и боязно. Поэтому он соблазнил бедного студента Ершова немалыми для того деньгами (500 рублей), подставил молодого собрата, вовлек в дело еще четверых, в том числе и друга Плетнева (а сам «зарубки» оставил, чтоб догадались когда-нибудь, какой он умный).
И это о том Пушкине, который уничтожил во время следствия над декабристами свои «записки» (чтобы не повредить лицам, в них упоминаемым), а он ведь над ними работал несколько лет и об утрате их всегда жалел. Он написал и напечатал «Стансы», первым публично призвав царя к милосердию, и это всего через полтора года после восстания. Он подал на высочайшую цензуру стихотворение «19 октября», не убрав из рукописи имен сосланных Пущина и Кюхельбекера (и лишь «по совету» шефа жандармов снял их из печатного текста). Он опубликовал «Пир Петра», где осуждал мелкие послабления в участи ссыльных декабристов, объявленные царем, в то время как все ждали от него полной им амнистии (и современники точно угадали смысл стихотворения). Он издавал сочинения Кюхельбекера, сидящего в крепости, напрямую испрашивая на то разрешение царя.
Что рядом со всем этим рыба-кит, как не один из случайных сказочных образов, каких в «Коньке-Горбунке» много (ведь Ершов так и писал свою сказку, собирая воедино множество сказочных сюжетов, чего, кстати, никогда не делал Пушкин). Ну какая полемика тут возможна, если автор(ы) или ничего этого не знают, или знать не желают, вполне удовлетворившись своей фантастической концепцией?
У меня нет ни малейшей иллюзии на тот счет, что эта статья хотя бы на время приостановит рвение В.А. Козаровецкого, и он сядет за стол и прочитает несколько хороших книг о Пушкине и о Ершове и его сказке. Судя по его реакции на замечания, он не воспринимает иных мнений. Так он и будет слепо следовать за работами А.А. Лациса, не потрудившись проверить самостоятельно ни единого их положения.
Когда-то я пыталась указать ему на самые очевидные ошибки (но он их все повторил в своей статье); в числе прочего отметила, что пушкинский «автопортрет в облике лошади», который объявлен изображением Конька-горбунка и вынесен на книжную обложку, появился за девять лет (!) до сказки Ершова в черновиках элегии «Андрей Шенье». Он этого не знал, но нашелся. И в статье объяснил, что Пушкин, сочинив «Горбунка» и издав его под чужим именем, «подрисовал» в старую рукопись этот портрет, чтобы оставить все ту же пресловутую «зарубку» для будущего (ни посмотреть рукопись, ни хотя бы познакомиться с ее описанием автор статьи, конечно же, не удосужился). «Плутоватый» и «подловатый» Пушкин сочинений Лациса и Козаровецкого вполне мог это сделать. А Пушкин реальный, в своих настоящих поступках и правилах, нашим исследователям, похоже, вовсе персонаж посторонний.
И еще одно замечание. Совершенно невероятными, невозможными, с точки зрения текстологии, представляются манипуляции с текстом «Горбунка» 1856 года издания, якобы восстанавливающие исконный пушкинский текст (некоторые строчки сказки по выбору Козаровецкого объявляются пушкинскими, другие отвергаются как ершовские). В этом, быть может, всего очевиднее обнаруживают искусственность всей проблемы. Существует понятие последней авторской воли: если изобретатели концепции убеждены в авторстве Пушкина, они должны ратовать за издание «Горбунка» в редакции 1834 года, все остальные варианты — выдумка и произвол или, как в нашем случае, самодеятельность.
Работы Лациса — Козаровецкого, к сожалению, прочно встают в ряд тех писаний последних лет о Пушкине, в которых он мало кого интересует как поэт, мыслитель, выдающаяся личность. В них он предстает то придурком, сам себе посылающим диплом ордена рогоносцев, то сексуально озабоченным извращенцем, не изжившим к 37 годам юношеские комплексы, то скрытым «шифровальщиком», всю жизнь прячущим истинный смысл своих произведений от читателей. С такими писаниями полемизировать нельзя, их можно либо не читать (но как удержаться, когда про Пушкина такое!), либо не печатать (но у нас ведь свобода слова, да и стоит это в дензнаках дороже, чем «просто Пушкин»!).
Боюсь, что смысл «национальной проблемы», в контексте всего сказанного, совсем другой, нежели авторство сказки «Конек-Горбунок». Готовность многих людей (к сожалению, очень многих!) участвовать в том, чтобы всякими несуразными выдумками придать гнилой и сомнительный вид значительным явлениям нашей истории и культуры (ведь проблема в целом касается не только Пушкина и Ершова) — вот что заставляет с глубокой грустью думать о нашей «национальной проблеме».
…А может, подарить В.А. Козаровецкому другой сюжет, ну что столько лет «Горбунка» мучить. Можно снова пушкинский, но посложнее. Вот, например, «Песни западных славян» — ничего неизвестно, кроме письма Соболевского, никто не знает, когда, где и как создавался этот стихотворный цикл. Или нет, лучше «Пиковая дама», она популярнее — рукописей нет, свидетельств, что Пушкин над ней работал, тоже, точного времени создания никто не знает. Полный простор для поисков. Вдруг это Вельтман написал, или барон Розен, или Марлинский, или Полевой перевел с французского? А Пушкин лишь расплатился за публикацию повести под своим именем? Чем не идея? Надо только пристальнее искать «зарубки».
Наталья Тархова
